Р. Хасбулатов: «У нас ничтожеств делают государственными деятелями»

Член-корреспондент РАН, завкафедрой Мировой экономики РЭУ им. Г.В. Плеханова, экс-председатель ВС РФ ответил на вопросы читателей «СП»

Сергей Шаргунов: – Сегодня у нас в гостях Руслан Имранович Хасбулатов – член-корреспондент РАН, зав. кафедрой Мировой экономики Российского экономического университета имени Плеханова и председатель Верховного совета России. Не поворачивается язык сказать «бывший».

Руслан Хасбулатов: – А меня никто не снимал, между прочим, с этого поста. До сих пор формально я остаюсь председателем Верховного Совета России.

СШ: – Большое количество вопросов и мнений накопилось у наших слушателей. Это связано и с 20-летием тех событий, осени 1993 года, которое будут отмечать в этом году, и по поводу Кавказа, и нынешней ситуации с образованием, и политические вопросы. Вот Валентин пишет: «Почему не участвуете в политике, не идете в руководство новых партий? Ведь россияне вас уважают и верят вам».

РХ: – Во-первых, я изолирован. Политически изолирован. Знаете, я уникальный гражданин Российской Федерации, возможно, единственный, который дважды репрессирован. Один раз – это сталинская депортация, когда меня в годовалом возрасте депортировали в Сибирь. 13 лет мы там прожили, в лютые морозы, не имея возможности что-то взять с собой, даже какие-то вещий, все оставили в Чечне. Но мама спасла нас, четверых детей. Она работала колхозной дояркой. Там, в Сибири, прошло мое детство.

Потом сталинскую депортацию отменил Верховный Совет Российской Федерации. А вот ельцинскую, так сказать демократическую депортацию… Представьте себе – председатель Верховного Совета, глава Межпарламентской Ассамблеи СНГ – был брошен в тюрьму, в Лефортово, без суда и следствия. С обвинениями… Дурацкие обвинения – якобы я организовал общественные беспорядки. Можете себе представить цинизм этих людей! Это же так и висит надо мной, это обвинение.

СШ: – Но ведь была же амнистия.

РХ: – Амнистия, но не реабилитация. Между амнистией и реабилитацией есть разница. Амнистия – это вот ты виновен, но в связи с тем-то… Как было принято, уголовников освобождали в Советском Союзе в связи с годовщиной Великой Октябрьской революции. Власть смилостивилась и освободила, вот что такое амнистия.

СШ: – Но вы имеете право избираться, быть избранным, участвовать в политической деятельности?

РХ: – Я судом не лишен гражданских прав, но, тем не менее, я же поражен – фактически, мне только дали возможность заниматься научно-исследовательской, преподавательской работой.

СШ: – Вы чувствуете изоляцию в последние 20 лет?

РХ: – Да меня предупреждали. Много лет тому назад, зная, что я 40 лет занимаюсь мировой экономикой, менеджментом, учебники писал, по маркетингу, внедрял курсы управления большими корпорациями. У меня и книги есть, учебники, студенты учатся по ним. И один очень крупный банк российский хотел пригласить меня в правление в качестве президента банка. Я дал согласие. Потом приходит знакомый бывший генерал, которому передали… Говорит, Руслан Имранович, вы туда придете, конечно, а банк обанкротят, мне велено передать. Потом несколько лет прошло и одна крупная корпорация мне то же самое предложила. Опять уже не меня, а их предупредили.

СШ: – То есть вы и сейчас чувствуете, что вас политически в черном теле держат?

РХ: – Да, конечно, все продолжается попытка дискредитировать. Я сохранил свое доброе имя – и в глазах общества, и в глазах друзей, никого не предавал. Как у председателя Верховного Совета у меня было даже, наверное, больше прав, чем у президента. Верховный Совет России – это ведь не Государственная Дума. Бюджет так бюджет, фактически, абсолютный контроль над бюджетом был у Верховного Совета. Мы, естественно, контролировали Центральный банк, всю государственную банковскую систему.

Плюс Пенсионный фонд был полностью в ведении Верховного Совета, туда никто не мог вмешиваться, кроме профильных комитетов, комиссий и так далее. Я уж не говорю о том, что мы очень жестко контролировали расходы, мы создали очень мощную организацию – Бюджетно-финансовый комитет по типу американской, буквально скопировали. И он начал осуществлять контрольную деятельность, вскрывая недостатки в самом Правительстве, Министерстве финансов, расходовании средств президентом и так далее. Это все вызывало раздражение.

СШ: – По поводу раздражения деятельностью Верховного Совета здесь есть несколько вопросов. Макс, Данила Русов, Леонид Иванович спрашивают как раз о 1993 годе: «Было ли у вас в 1993 году видение конкретной линии развития страны? Какой должна была стать Россия без Ельцина? Каковы стратегические риски России сегодня?»

РХ: – Конечно, было видение. И экономическое видение: я сейчас достаю свои концепции – внешнеэкономическая стратегия была у нас четко обрисована, общеэкономическая концепция.

СШ: – Правильно ли я понимаю, что это была некая концепция, близкая к социал-демократическому устройству?

РХ: – Так я так и говорил на съезде. Я говорил, что нас не устраивает та модель, которую нам навязывают, так называемый Вашингтонский консенсус. Я ведь и тогда предвидел, что и мировую экономику, и Запад ожидают серьезные трудности, и об этом говорил. И когда я бываю на Западе, мне говорят: вы один из первых не только в России, но и в мире среди экономистов сказали, что эта модель Вашингтонского консенсуса не пригодна. А в условиях последнего кризиса об этом заявили и президент Саркози, и госпожа Меркель. Они же накинулись, там начались драчки в ходе саммита G-8 и G-20 в Лондоне, когда европейцы стали обвинять американцев в том, что они навязали им этот Вашингтонский консенсус, а это оказалась порочная практика. Джозеф Стиглиц, Пол Кругман – это наиболее принципиальные экономисты, независимые экономисты, оба – лауреаты Нобелевской премии. Они стали на эти же позиции после Азиатского кризиса 1997 года. До Азиатского кризиса и дефолта в России 1998 года они тоже занимали неолиберальные монетарные позиции.

СШ: – То есть речь идет о том, что государство должно в большей степени контролировать экономику?

РХ: – Да, конечно. Мировая экономика сейчас – это очень сложная система, и просто полагаться на рынок, якобы эти рыночные силы сами себя, как маг-волшебник, конкуренция, то се – это все чепуха. Это годилось для XIX века. Джон Мейнард Кейнс правильно сказал, что эпоха нерегулируемого рынка осталась в королевстве Виктории, XIX век. Кризис 30-х годов XX века показал, что без регулирующей роли государства невозможно осуществлять нормальное производство. А вот наши ребятки, Гайдар, Чубайс, которых где-то подобрал Ельцин, пришли в Правительство и начали исходить из догматических представлений академической науки, описанных Хайеком, Фридманом.

Кстати, Чубайс ничему не научился и сегодня – взял и разгромил единую систему ГЭС, теперь Путину приходится одному разматывать каждый из этих отдельных узелков. Где миллиард украли, где 5 миллиардов украли. Он раздробил единую систему, которая существовала. Якобы они будут конкурировать. Они конкурируют в плане воровства, кто больше. Вот в этом они конкурируют. Я еще тогда предложил другую модель, именно такого плана, как скандинавские страны.

СШ: – Насколько я понимаю, и вопросы приватизации, нежелание Верховного Совета идти на продажу наших предприятий практически за бесценок, и вопросы коррупции в верхних эшелонах власти, и вопросы положения соотечественников за рубежом – что все-таки было главной причиной конфликта с президентом?

РХ: – Главное – это был разный подход к экономической политике. Сами посудите, у нас нет конкурентной базы, нет корпораций, банков, инфраструктуры и вдруг говорят: государство должно все передать в частные руки и все пойдет-поедет само. Я говорю, не бывает этого, я всю жизнь занимаюсь исследованием капитализма. Еще когда в аспирантуру поступил, мне дали тему по Канаде, то есть я профессионал в том, как действует этот рынок. Я говорил: да не пойдет это, о чем вы говорите, нет у нас инфраструктуры рыночной. Надо вначале создать банки, фонды, различные денежные инструментарии, подготовить специалистов. Хорошо, мы дадим Иванову, Петрову завод, фабрику.

А что он будет делать? Он же ничего не умеет. Нет, начали пытаться осуществлять эту приватизацию. Мы, конечно, запретили, четкий реквестор наложили на приватизацию стратегических предприятий, основных отраслей – тяжелые, машиностроительные, военно-промышленные предприятия. А здесь уже выросла целая плеяда этих мошенников, которые точили зуб на эту собственность. А Ельцин уже боялся принимать указы, он говорил: Верховный Совет отменит мои указы, если я буду приватизировать.

СШ: – Другой вопрос политического толка. Многие спрашивают, была ли Конституция, Россия в том момент парламентской республикой? Многие сегодня говорят, что Конституция, принятая в 1993 году, во многом оказалась авторитарной.

РХ: – Я тогда уже отмечал, что это не просто авторитарная, это Конституция латиноамериканских горилл. Это один к одному, вот когда Пиночет пришел к власти. Провозглашаются немыслимые свободы формально, но никем они не гарантируются. Суд назначается президентом, Конституционный суд опять контролируется. Чтобы отрешить президента от должности, нужно чуть ли не каждого опросить гражданина, референдумы уже стало невозможно проводить, Парламент не имеет каких-либо прав, абсолютно лишен каких-либо прав. Верховный Совет менял социализм на мягкую форму капитализма.

Представляете, какие важные нам приходилось принимать законы в политической системе, которые устанавливали права, статус судей, мы вводили суд присяжных. Мы ввели принцип разделения властей, определили статус, положение президента, Парламента. Парламент, конечно, стоял выше, он и должен быть выше, он должен иметь контрольные функции. Кстати, когда мы заподозрили некоторые факты коррупции высших должностных лиц, сразу создали комиссию под руководством прокурора Макарова, который начал их шерстить. Ельцин мне говорит как, что… Я говорю, так следы коррупции тянутся сюда. Он говорит: я не беру взятки. Я говорю: я тоже не беру, это не значит, что другие не берут.

СШ: – Руслан Имранович, вопрос такой, и многие спрашивают об этом. В 1993 году был ли шанс у тех, кто пытался противодействовать сидевшим в Кремле, шанс победы. Я имею в виду проблему доступа к СМИ. Ведь тогда не было интернета, тогда единственным источником информации было телевидение.

РХ: – Если бы были интернет или мобильные телефоны, мы бы победили. Мы были изолированы. О нас писали всякие анекдоты: что мы банда террористов, пьянствуем… Лужков особенно «постарался» тогда: дал указание отключить даже санузлы. Кремль был растерян, они не знали, что делать. Со дня на день я ожидал начала серьезных переговоров.

Если бы Руцкой не повел огромное количество людей, которые прорвали заслоны. Как мы составили план, сотни тысяч людей должны были расположиться периметром по Белому дому, чтобы создать пояс безопасности, чтобы ни с той стороны, ни с этой никому не было позволено нападать на Парламент. Вместо этого он взял и повел людей в Останкино.

СШ: – Правильно ли я понимаю, что здесь был момент стихийности? Люди, разблокировавшие Парламент, попали под обстрел, и естественным желанием их было получить доступ к эфиру и дать альтернативную точку зрения.

РХ: – Вы знаете, это была чистейшей воды провокация. Разве можно было уводить из центра Москвы полмиллиона людей? Я не был сторонником применения какого-либо насилия. Я, наоборот, когда захватили мэрию, очень жестко раскритиковал: вы что, с ума сошли, какое оружие! Парламент силен законом, а не оружием. Парламент принимает законы и должен подчинить этому закону все и вся.

СШ: – А как вы считаете, был ли шанс у Верховного Совета 3 октября взять ситуацию под контроль?

РХ: – 3 октября уже такого шанса не было. Но если бы не были уведены огромные массы людей в Останкино, был уже не просто шанс, а -реальность. Потому что Ельцин уже дал указания, во Внуково 2 самолета были наготове. Они запросили неофициальную визу в Финляндию. Так что он готовился бежать. Конечно, там было огромное количество кремлевских шпиков, и, зная возбудимость Руцкого, они ему сумели внушить мысль, что надо захватить Останкино. И он, не советуясь ни с кем, отдал приказ. Это была операция, заранее спровоцированная прокремлевскими службами.

СШ: – Скажите, в то время армия выходила с вами на связь, были военачальники, которые говорили о поддержке?

РХ: – Вначале были. Начальника Генерального штаба Колесникова я вызывал, Кобец вначале вел себя прилично. Потом он изменил, знаете, за какую-то махинацию сидел в тюрьме. С командующим округом я разговаривал, очень много было военных, естественно. Да мы и сами не хотели применить… Я полагал, что мы можем вот этим гражданским неповиновением, окружением по периметру больших толп людей, в общем-то, все завершить. Оставалось 2-3 дня.

СШ: – Насколько я знаю, Ельцин действительно был готов на переговоры 3-го числа.

РХ: – Он вынужден был.

СШ: – И действительно же дали свет после того, как люди разблокировали Парламент.

РХ: – Дали свет, испугались. Лужков испугался.

СШ: – Я вернусь к предпосылкам того, что произошло в сентябре 1993 года. Вы были готовы к тому, что через колено был изменен статус страны?

РХ: – Я никак не ожидал. Я Ельцина много раз спасал еще от гнева Горбачева, не давал его сместить. Я все время его глупые заявления интерпретировал, придавал им какой-то смысл. Был очень ему предан, пока он сам не встал на путь предательства. Пока он не вообразил: почему мои указы должны быть ниже, чем законы? Извините, я что, ему должен первый курс политологии преподавать? Как-никак 30 лет делал карьеру на высших должностях в ЦК КПСС.

Все, эта челядь стала называть его царем. Когда я приходил к нему и докладывал, он удивлялся: а почему вы единственный, кто позволяет говорить мне, что в стране не все так хорошо? Он был склонен к лести, все время искал похвалы своим любым дурацким выступлениям. Я никогда не хвалил. Он: ну как я высказал? Я говорил: да хуже некуда, вы дайте мне перед серьезным выступлением, что вы хотите сказать, я сделаю вам нормальный текст, у вас тут помощники какие-то полудурки, не умеют ни писать, ни давать советы. Мне надо было быть с ним и осторожным, с одной стороны, и самостоятельным.

СШ: – Владимир Васильевич спрашивает: «Не копились ли у Ельцина обиды в отношении вашего превосходства?»

РХ: – Копились! Они у него, может быть, не копились, если бы ему не жужжали. Начиная с семьи, с прохвостов-помощников.

СШ: – Многие упрекают вас и Верховный Совет, что вы не всегда шли на контакт, что вы были не готовы вынести проект Конституции на всенародное голосование.

РХ: – Дело в том, что председателем конституционной комиссии был Ельцин. Что значит, мы не хотели? Мы привлекали к составлению Конституции лучших экспертов Запада, не только своих. Проект получился совершенно блестящий. И Ельцин его вынес на 3 съезд. А потом, после того как они подписали Беловежское соглашение, разгромили Союз, он стал тяготиться этим проектом, ему захотелось стать диктатором.

Я говорю: съезд одобрил основные положения, которые вынес сам Ельцин. Он говорит: вы знаете, я все-таки погорячился, это все-таки проект Верховного Совета, у меня должен быть свой. Я говорю: у нас что, две страны? Вы председатель конституционной комиссии, дайте свой проект в течение месяца. Так и не дал.

СШ: – Вы были готовы к перевыборам Верховного Совета?

РХ: – Я и сам предлагал. И даже осажденный Верховный Совет, съезд приняли постановление об одновременных выборах президента и народных депутатов в марте 1994 года, есть такой документ. Кстати, предложил его Бабурин Сергей Николаевич.

СШ: – Еще несколько вопросов про 1993 год. Спрашивают, сколько защитников, по вашей оценке, погибло в день расстрела 3-4 числа.

РХ: – Мне говорили самые информированные люди, в том числе генералы МВД, что погибло не менее 1500 человек. Их увозили баржами. И на стадионах расстреливали. Некоторые отделы милиции были просто разогнаны, просто отстранены. Их заняли люди, непонятные, то ли бандиты, то ли еще кто-то, и они хозяйничали несколько дней в этих отделах и творили жуткие вещи, расправы… На пару дней в Москве восторжествовал фашизм, это был фашистский переворот, в буквальном смысле.

СШ: – Ведь многих депутатов свозили на стадион.

РХ: – Было жесткое указание, что депутатов не трогать… Рядовых людей избивали нещадно, травили. У нас был подарочный фонд председателя Верховного Совета, плюс, когда разгромили Советский Союз, я, чтоб не разграбили, подарочный фонд Верховного Совета СССР присоединил к своему, в общей сложности 10-15 млн. долларов ценностей – золотые ружья, золотая посуда, ценные картины.. Я берег этот фонд как зеницу ока. Грабители, чтобы не светиться, побоялись выносить ценности через дверь. Они подкатили кран к шестому этажу и через огромные окна вытащили все, в том числе мои личные вещи. Разграбили все: подмосковные колхозы, совхозы. Это был бандитский режим, это банда правила.

СШ: – Многие спрашивают о вашей оценке всего 20-летия – политической и экономической. Можно ли говорить о долгом эхе танковых выстрелов?

РХ: – Безусловно. Ценой гибели Советского Союза, тем не менее, там удалось поставить демократический путь развития. Я считаю, 1991-1993 годы – это Третья республика, это парламентская республика, были осуществлены и политические, и демократические, и экономические, и законодательные преобразования. Казалось бы, прочно страна встала на путь народного участия в принятии важнейших решений, когда народ сам мог реально влиять и на депутатов, и на президента. Что произошло? После того, как разгромили, расстреляли Верховный Совет, началась чистка. Это третий этап чистки интеллектуалов. В Верховном Совете были наиболее выдающиеся представители всех общественных слоев – и рабочего класса, и крестьянства, и инженеров, медицина, культура, ученые.

Это были люди, избранные волей народа. Несмотря на то, что испытывали определенные проблемы с продовольствием и прочее, в обществе российском был оптимизм. Не было злобы, призывов убить, повесить. Но нет: убрали не только депутатов, убрали губернаторов-демократов, мэров, ликвидировали местное самоуправление.

Мы шли по пути муниципализации советов, и у них была реальная власть, деньги, налоги. Первая волна интеллектуалов ушла после развала СССР, вторая – после ГКЧП, третья волна чистки началась после расстрела Парламента. Народ был запуган, перестал интересоваться политикой. Многие уехали – десятки, сотни тысяч интеллектуалов уехали за границу.

СШ: – А есть ли сейчас какой-то выход, меняется ли сознание людей?

РХ: – Выход всегда есть! Конечно, более глупой Конституции, безобразной вообще мир не видал. Фактически вся власть сосредоточена на двух полюсах исполнительной власти – президент, премьер и где-то там болтаются Дума, Совет Федерации. Сталинская Конституция давала больше прав тому Парламенту, чем нынешней Госдуме! И не по вине депутатов, я не могу никого из них ругать. Если бы были условия соответствующие, они бы проснулись, стали бы действовать как парламентарии.

СШ: – Немало вопросов о событиях, предшествующих распаду Советского Союза. Алексей Оплетаев обращается к вам: «Расскажите о Новоогаревском процессе и новом Союзном договоре. Как вы оцениваете жизнеспособность обновленного горбачевского ССГ и возможное развитие событий, если бы не путч?» Немало вопросов по поводу Беловежья и вашего отношения к соглашениям тогда, потому что все-таки Парламент ратифицировал их.

РХ: – Ратифицировал, нельзя было не ратифицировать. Дело в том, что меня Ельцин специально отослал под хитрым предлогом, дескать, я вытянул на себе подавление ГКЧП, устал.

СШ: – Ведь ваша роль была крайне значительна.

РХ: – Да я же его спас еще раз! Он захотел вообще сбежать в американское посольство в ночь и уговаривал меня. Я говорю: нет, вы спасайтесь, вы у нас единственный президент, а у меня здесь 500 депутатов, как я могу их оставить? Когда я отказался столь категорически, он тоже не стал уезжать, спустился в подвал руководить подавлением ГКЧП. Так вот, он меня отослал, рекомендовал поехать в Сеул. Я поехал с депутатами, и там узнал о Беловежье. Если я был в Москве, я бы полетел туда и, конечно, сломал всю их схему.

Но когда встал вопрос о ратификации, я посоветовался со всеми председателями парламентов, президентами, премьерами – большинство сожалело, особенно в Средней Азии, и Назарбаев, и Каримов, но сделать ничего уже было нельзя. Поэтому я не мог встать на позиции и призвать депутатов не голосовать. Плюс армия. Приходили один за другим генералы и говорили: если вы не ратифицируете, у нас части в Казахстане, они ратифицировали, у нас может кое-кто уже взяться за оружие, могут быть в этих республиках попытки переворота. СШ: – А был ли вариант сохранения Советского Союза до Беловежья?

РХ: – Конечно, можно было. Потом, сам этот проект СНГ, с которым носился Горбачев… Я был возмущен этими бесконечными уступками Горбачева и их попыткой приравнять автономии Российской Федерации к союзным республикам. Не так уж сложно было спасти Советский Союз. Если бы они имели какую-то картину развития, у них же не было.

Та же Прибалтика с 1986 по 1988 год просила только одного – дайте нам экономическую самостоятельность, они не претендовали на политическую самостоятельность. Я был консультантом в правительстве Рыжкова, говорил: да дайте им экономическую самостоятельность, пока они не выдвинули политические лозунги. Он говорил: да я сам сторонник, но Горбачев вертится-крутится. Горбачев, кстати, был в отличие от Ельцина человек добродушный, не злобный.

Я говорил ему: вот вы говорите, что вы верный ленинец, но Ленин в тяжелую минуту пошел на НЭП. Ведь Горбачев не заикнулся даже о возможности восстановления принципа частной собственности. Говорю: дайте надежду иностранным предпринимателям, нашим, уже накопившим деньжонки, что вот есть частная собственность, она будет признана, охраняема. Мы пойдем по пути денационализации, приватизации. Не решился он.

СШ: – После августа 1991 года союзные лидеры были готовы оставаться вместе?

РХ: – Большинство было готово: вся Средняя Азия, постепенно примкнуло бы Закавказье. Кроме Прибалтики, я думаю, все. Я написал, кстати, проект Конституции Конфедерации и предложил ее. После известных событий, когда Ельцин ввел ЧП в Грозном и десантники высадились, человек 200, без оружия и генерал Дудаев их пленил. А Горбачев как президент сохранял контроль над силовыми министерствами, он не дал права применить оружие. После этого Ельцин взбесился и полностью изменил текст договора СНГ, где предполагался какой-то элемент конфедерализма, на аморфное, рыхлое СНГ, в котором он не оставил места Горбачеву. Именно тогда он разозлился на Горбачева.

СШ: – Валерий спрашивает о грядущей новой приватизации. Недавно обнародовали список новых олигархов – оказывается, в последний год их количество вновь выросло. Как бы вы охарактеризовали нынешнюю экономику?

РХ: – Трудно ее назвать рыночной, потому что рынка в таком классическом значении не существует. Это большая барахолка: некачественные товары продаются по монопольно высоким ценам. Какой же это рынок? Только на высоких ценах на эти услуги и продукты и держится этот так называемый рынок.

СШ: – Вопрос от Анны: «Вы лично чувствуете себя в оппозиции к данной власти?»

РХ: – Да нет, я никогда не был ни в какой оппозиции. Я экономист, профессор.

СШ: – Извините, перебью. Помню, когда множество людей вышло с протестом прошлой зимой, был выложен ролик в интернете, где вы якобы говорили, что этих людей надо разогнать. Впоследствии вы опровергли этот ролик.

РХ: – Я уже несколько раз выступал, опровергал. Я не политик уличный. Это Ельцин вырос на демонстрациях, протестах. Хотя когда был официальным руководителем Москвы, все дело провалил.

СШ: – Что вы думаете о нынешней политической системе, каковы ее основные изъяны?

РХ: – Изъяны в том, что это неизбираемая, догматическая система, представляющая людей отнюдь не интеллектуальных и не профессионалов. В лучшем случае она давно должна была быть заменена другими людьми. Когда пишут «А кого, если не этого?» – это у меня вызывает не просто недоумение, а смех. У нас огромное количество талантливых людей. Эти талантливые люди, кстати, не сосредоточены в предпринимательстве, там паразитарный класс.

Они не знают, что такое конкурентная борьба, как добиваться высокого качества, повышения производительности труда. Но у нас есть академическая среда, сфера образования и просвещения, инженерный корпус. Вот среди этих людей, не отягощенных избытком денежных средств, – вот среди кого надо искать. Среди них очень много талантливых людей, на голову превышающих тех, кого мы каждый день видим.

СШ: – Вопрос, продолжающий ваше высказывание. Сергей Ипатов из Брянска пишет: «Уважаемый Руслан Имранович, ваше имя ассоциируется с порядочностью, профессиональностью, демократичностью, честностью, решительностью. Почему же наш президент не приглашает вас, чтобы узнать ваше мнение, например, о наведении должного порядка на Северном Кавказе. Ведь вы могли бы ему и народам этого региона быть полезным».

РХ: – Я не только на Северном Кавказе мог бы быть полезным, я мог бы быть полезным по многим вопросам, но у них нет желания никакого.

СШ: – Многие спрашивают, теряем ли мы Кавказ. Можно ли говорить о том, что предыдущая война в Чечне перекинулась на весь Северный Кавказ?

РХ: – Я делаю ударение на социально-экономическое положение, чем на другие факторы. Там люди живут плохо. Это миф, что там все ездят на мерседесах. Да, ездят – кучка детишек очень богатых людей, а большинство населения испытывает нужду просто в продуктах питания. Что такое был Грозненский промышленный центр? Это шесть процентов продуктов ВВП СССР, притом, что республика имела полпроцента населения. Там нефть, нефтехимия, получение фракций, космическое топливо – десятки крупнейших лабораторий. Завод «Серп и молот» – там работал директором мой отец в период войны, там было до 20 тысяч рабочих-инженеров. Ничего не восстановили, ни один завод!

СШ: – Многие говорят, что в нынешнем своем положении Кавказ никак не может ужиться с Россией. В чем причина нищеты и безработицы на Кавказе – в элитах?

РХ: – Это общее наступление реакционных сил, начинается все с мелких конфликтов. Там большинство, 99 процентов, не заражены никаким религиозных экстремизмом. Но дело в том, что надо общую среду поднимать, общее социально-экономическое положение. К сожалению, федеральный центр не работает там серьезно. Мало кто на федеральном уровне интересуется, куда же деваются деньги, доходят они или нет.

СШ: – Многие говорят, что наша власть пытается проявлять силу и якобы она твердая. Как вы полагаете?

РХ: – Чтобы проявлять силу и показывать твердость, она должна не проявлять, она должна быть такой. Если ты слабый правитель, нерешительный правитель, что бы ты ни делал, какие бы законы ни принимал, как бы ты ни угрожал, все равно это не сила, не твердость. Просто жалко Путина, который трижды или четырежды побывал в этом небольшом городке Крымск, который попал в беду. Трижды пришлось президенту угрожать, уговаривать, чтобы они дали деньги и так далее.

Но послушайте – трижды приезжает президент в один небольшой городок! А сколько таких городков! Если бы я один раз приехал, если бы узнал, что там не выполняют, то там бы не было ни одного чиновника на месте, начиная с губернатора Ткачева. Так президент не должен себя вести, это показатель безвольности. Или смотрите, Чубайс разгромил всю ГЭС, это предательство, ни один шпион или все шпионы не совершат ущерба столько для народного хозяйства страны, сколько разгромов этой системы.

Я смотрю по телевизору, Путин делает разнос одному из начальников этой системы. Миллиард у того увели, а он не хочет даже в прокуратуру обращаться. Ясное дело, почему не хочет обращаться, – наверное, сам и предложил мошенникам этот миллиард. За сто лет никакие шпионы не нанесли больше ущерба Министерству обороны, чем Сердюков. Он же фактически разгромил это Министерство обороны. Что, не видели, что он делает? Этот продавец стульчаков! Такой подход. В Министерство сельского хозяйства назначают женщину с медицинским образованием.

В министры здравоохранения назначают бухгалтершу. Это произвол – что хочу, то и делаю, я – царь. Царь разве назначал таких людей? Я хочу – я сделаю, и никто за это не отвечает. Кадровое безобразие – это полная безответственность, нет никакого контроля. Я смотрю на это все очень безрадостно. К сожалению, я не вижу и так называемой оппозиции. Я вижу здоровые силы все-таки в том, чтобы сам Путин понял, что путь, которым он ведет страну, – это путь в тупик, и решительно изменил бы вектор развития.