Михаил Веллер: вокруг все больше идиотов 19.03.2013 автор: Игорь Свинаренко

Михаил Веллер: вокруг все больше идиотов

• 19.03.2013
• автор: Игорь Свинаренко

http://www.medved-magazine.ru/articles/Igor_Svinarenko_Mikhail_Veller.2562.html

Михаил Веллер, знаменитый и страстный участник теледебатов, на самом деле модный писатель. Его книги выходят огромными тиражами, 40 000 для него не предел, бывает, доходит до 150 000 экземпляров. Пишет он при этом не какие-нибудь иронические детективы, но очень серьезные вещи: про судьбы России, про большую литературу, про войну, про смысл происходящего в мире. И люди читают; это надо так уметь написать! 

БИОГРАФИЯ ВЕЛЛЕРА С ЕГО СЛОВ

Родился в 1948 году на Украине, рос в основном в Сибири и Забайкалье в военных гарнизонах, что естественно для офицерских детей. Школу заканчивал в Белоруссии, а филологический факультет – в Ленинградском университете в 1972 году. После чего сменил – точно не помню – около тридцати специальностей. Трудовая книжка у меня с двумя вкладышами. Был сотрудником музея и охотником-промысловиком в Арктике, пионервожатым и вальщиком леса в Коми, учителем русского языка и литературы и строительным рабочим на Мангышлаке. А также кровельщиком, шелкографом, землекопом, журналистом...

В 1979 году оказался в Таллине. Переехал из Ленинграда по простой причине: я хотел только писать и все поставил на выход книги. Я покинул свой город, семью, любимую женщину, друзей, отказался от всех видов карьеры, работы, жил в нищете, пил чай второго сорта, курил окурки и ничем, кроме писания, не занимался.

Литература – занятие физически пассивное, расслабляющее и в чем-то даже не мужское. И лет до сорока денег на жизнь оно мне не приносило. Зарабатывал я с мая по октябрь – «в пампасах», как это для себя назвал. Осенью возвращался домой худой, жилистый, без всяких комплексов и бессонниц, да еще с какими-то деньжонками на жизнь до будущего лета.

В 1983 году вышла первая книга – «Хочу быть дворником», и далее в частной моей биографии нет ничего интересного. Дальше идет жизнь человека, который сидит за столом, пишет и даже умудряется прожить на деньги от своих книжек.

ФАЛЬСТАРТ

Скажи пожалуйста, Михаил… А ты когда в советские времена все бросил и уехал из Питера в Таллин, ты тогда знал, что станешь автоматически гражданином Евросоюза?

– Это начало беседы?.. Когда я уезжал в 1979-м из Питера, я думал, что еду туда в наилучшем случае годика на два-три – издать книгу. В наихудшем случае, если застой будет усугубляться, – чем в 1979-м и пахло – я полагал, что в границах Советского Союза там будет прожить чуть-чуть свободней и чуть-чуть легче.

 «Лучше жить в глухой провинции у моря»?

– Я терпеть не могу Бродского, сознаюсь честно…

А строчки эти?

– Вот. И строчки эти терпеть не могу. Потому что в них нет, на мой взгляд, ничего умного. Да и сам Бродский никогда не был поэтом верхнего ряда. Это мое сугубо личное мнение... Значит, я полагал, что в крайнем случае можно будет прожить какими-то переводами с эстонского…

Которого ты тогда не знал, да и потом так и не выучил.

– Э… Если ты будешь меня все время перебивать, то говорить мне будет трудно.

Я просто даю реплики для оживления.

– Какого оживления-то? Понимаешь, если бы мы с тобой п…дели о том о сем, то, разумеется, каждый мог бы, как ему больше нравится… А если ты включил диктофон, то своими замечаниями ты мне не даешь окончить ни одной мысли. Ты меня спросил, думал ли я, когда переехал... Да ни х… я, б…, не думал! Если ты не будешь давать мне ответить, то мы с тобой просто так попьем пива с винцом, и тогда нет смысла пытаться что-то сделать. По-моему.

Не обижайся. Я же хотел как лучше.

– Я не обижаюсь. Ты старый профессионал. Я что, слишком х…ево разговариваю? Теряю нить мысли? Или говорю слишком длинно и вяло?

Но я же дал тебе реплику по существу: что ты хотел переводами заниматься, а эстонского не знаешь.

– Давай так: или я буду рассказывать – или ты. Хочешь, я буду задавать вопросы; взять у тебя интервью я вполне могу. И даже думаю, что оно будет интересным.

Мне, честно говоря, не нужно интервью со мной. Да и кому оно, нах, нужно?

– Этого я сейчас не знаю. Объем интервью какой должен быть? Сколько полос?

Ну, по результату, насколько интересно мы с тобой поговорим. Ну, полос шесть, может.

– Это знаков сколько? Я спрашиваю для того, чтоб знать, насколько раскатываться. Понимаешь, да? Ответ же можно сделать любой длины, так что я спрашиваю из хороших соображений. В знаках это сколько?

Ну, в строках, скажем, триста…

– Допустим, триста строк. Сколько знаков в вашей строке?

Знаков? Шестьдесят.

– Да ты что? Такая длинная? Шестьдесят – это машинописная страница.

Я и говорю: компьютерных.

– Компьютерная это вообще семьдесят. Триста строк, семью три, это будет пол-листа.

Ну, пол-листа – это до хера.

– Пол-листа – это до хера!

Не, ну обычно как? Как пошло, как поехало... А дальше – на хороший текст не жалко места.

– Слушай: я – не как обычно. Я этим делом занимался с одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года. В газете «Скороходовский рабочий». Где нас не учил никто, мы учили друг друга. Кто на несколько месяцев раньше пришел, тот учил следующего. Потому что текучка… И делали мы на тот момент, да пожалуй что, по профессиональному уровню такую газету, что с нами могли равняться только «Комсомолка» и «Литературка». Больше никто! И работали мы с точностью до строки. Сказано сто двенадцать строк – писали сто двенадцать строк. А строка у нас была двадцать шесть знаков.

Знаю, знаю, я сам на линотип диктовал.

– Ну так вот. Поэтому я и спрашиваю. Что значит – как пойдет? Как надо, так и пойдет.

Будь здоров!

Это мы выпили. Закусили. После чего Веллер продолжил прения по процедурному вопросу:

– Ну, формат какой?

Средний размер беседы – полтора часа. Ну два.

– Пожалуйста. Хоть два часа мы спокойно сидим, все классно. Полтора часа – это девяносто минут, поделим на три, это значит тридцать старинных страниц, грубо – около полутора листов. Да? Не меньше.

Ну, зачем же так точно. Мы же будем отвлекаться.

– Нет, отвлекаться мы не будем. Пойми простую вещь: я говорю начисто. Это моя работа. Из этого «начисто» ты можешь брать все, а можешь потом какие-то куски убирать просто потому, что они не влезают. Если бы сразу все влезало, было бы легче. А отвлекаться мы будем потом.

Так. Ну, давай час тогда.

– Как скажешь.

Пауза. Мы, каждый по отдельности, мысленно готовимся к новому старту.

СОВЕТСКАЯ ЭСТОНИЯ В ЕВРОСОЮЗЕ

– Теперь спрашивай, – сказал Веллер, и время пошло. По новой.

Ну... Э-э-э... – я запинаюсь. Так строго с меня давно не спрашивали. Я как на экзамене. – Всё, всё. Засекаем – и вперед! Значит, знал ли ты, что станешь гражданином Евросоюза? Что будешь везде ездить без визы? При том что мы все тогда думали, что совок вечен, так и будем прозябать… И сегодня ты вон какой мудрый получаешься.

– Ты знаешь, со стороны, если кому-то везет, начинаешь узнавать новое о себе. Типа, ха-ха, какой я мудрый. Хотя я много раз в жизни убеждался, что политический пророк я плохой. Я вместе с большинством полагал, что Советский Союз вечен, что на мой век его хватит с избытком… И что жить мне в его границах. Потому что для меня не существовало варианта эмиграции по причине родителей, которые ехать не хотели никуда категорически. И по такой причине: я не мог уехать раньше, чем выйдет первая книга. Потому что иначе это означало уехать побежденным, чего я не мог допустить никак. И переехал я в Таллин, когда убедился, что нигде больше рассказы мои публиковать не собираются. Даже если б я имел фамилию Романов и был племянником Григория Васильича, первого секретаря Ленинградского обкома. У меня был весь набор отрицательных анкетных данных. Беспартийный, разведен, безработный, национальность, модернизм в прозе. Куда ни плюнь – везде минус. Я полагал, что если я получил положительный отзыв из Таллинского издательства и там может выйти книга – а че такого, меня в этом уверяли, – она должна выйти, а потом мы будем смотреть. Затем я думал, что либо свалю за границу любым способом – потому что в процессе издания книги меня уже все так достало – либо начну сам себя переводить с русского на эстонский, создав такой поджанр в эстонской литературе. Псевдоперевод, псевдоломаный язык, псевдонеправильный такой, – вот как иностранец как будто с акцентом лупит какие-то рассказы, – и найду свою нишу. Потому что, честно говоря, я был довольно низкого мнения об эстонской литературе. А что касается гражданства – это только в перестройку начало чем-то пахнуть! И не верил я, что Союз развалится до самого конца! А когда оно обернулось вот этой вот независимостью, то… почему я принял эстонское гражданство? Я долго колебался, я тянул аж до 1996 года. Потом уже надо было определяться – туда или сюда. Я боялся, что за мной опять окажется закрытая на замок дверь, а ключи от замка будут в ЦК и в КГБ.

А не было таких мыслей: вот, я русский писатель, и потому необходимы березки, хаты, соломенные крыши, родина…

– Слушай. Отвечаю абсолютно честно. Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь… что в каком-то моменте я действительно отличаюсь от большинства пишущих. Я никогда не хотел стать писателем. Я и сейчас, когда мне шестидесятый год, не ощущаю себя неким писателем. Для себя внутренне я всегда – с восемнадцати лет – формулировал задачу иначе: я хочу писать книги. Я хотел бы, если никак больше не получится, написать хотя бы одну книгу за всю жизнь, но – хорошую. При этом я – частное лицо. Такой же, как все остальные. Я так же живу, я так же работаю. У меня те же проблемы, у меня никаких льгот. Просто я хочу писать книги. Все! Если честно, к людям с писательским статусом я всегда относился с неким высокомерным презрением. Вместо того чтобы заниматься делом, они дуют в раскрашенный свисток. И когда я не хотел ехать, некоторые друзья, которые, естественно, уезжали – или в Штаты, или в Германию, или в Израиль, или выходили замуж в Италию, во Францию, – спрашивали, что я здесь делаю. Я отвечал: я хотел бы устроить дела так, чтобы у меня каждый год выходила книга. Может, даже и две. Это – моя форма существования, это для меня – главное. А за границей мы, в сущности, на хрен не нужны. Потому что во Франции надо быть французом, в Англии – англичанином, в России – русским. Ну кто такой русский писатель в Америке, да на фиг он кому нужен, кроме своего эмигрантского круга? То есть мой подход был абсолютно простой. «Я – русский писатель!» – я никогда не мог формулировать в таких выражениях высокого штиля. Мне представляется, что нормальный человек о себе такого говорить не может.

WAFFENSS

Вот у тебя, Михаил, эстонский паспорт. А не было такой темы, как это иногда бывает у евреев… Некоторые же принципиально не ездят на немецких машинах, у них тяжелое отношение к немцам и всему немецкому. А довольно много эстонцев, как известно, служило в СС, они временами жестко работали по еврейскому вопросу. Что ты чувствуешь по этому поводу? И как ты пережил эти разборки с памятником русским солдатам в Таллине? (Я знаю твое правило: Эстония не пишет рассказов на русском языке, а ты не обсуждаешь эстонскую политику. Но тут я спрашиваю про твои личные ощущения.)

– Мне повезло в том отношении, что моим другом – первым и лучшим и главным в Эстонии – был стопроцентный эстонец, эстонский националист в хорошем смысле этого слова, эстонский писатель Тээт Каллас. Я писал об этом много раз. Тед был единственный, кто мне реально помог в самое трудное время. То есть Тед меня переводил, упоминал обо мне в эстонской прессе, Тед ходатайствовал за меня в издательствах, я жил в его квартире, когда только переехал, он давал мне несколько раз денег сколько-то – пятьдесят рублей, сто рублей, – что было тогда для меня большими деньгами. В самый тяжелый для меня период… От него я узнал некоторые вещи про Эстонию. О том, что в Эстонии была дивизия WaffenSS– это, грубо говоря, ударные фронтовые части. И был эстонский стрелковый корпус – на советской стороне. И в марте 1944 года во время нашего (слово «наше» тут ключевое. – И. С.) наступления на Эстонию мы поставили эстонский стрелковый корпус против эстонской дивизии WaffenSS. Эстонцы истребляли друг друга. И погибло сколько-то тысяч человек. Что в пересчете на маленький, меньше одного миллиона, эстонский народ очень большие потери. И эстонцы, кто постарше, отлично это знают. От него я узнал, что Эстония на тот момент по уровню мясо-молочной промышленности уступала только Дании, Голландии и Швеции. От него и его друзей я узнал, что когда в 1944-м мы вошли в Эстонию, то сплошь и рядом человека могли повесить прямо на воротах, если у него в сундуке находили мундир, а потом оказывалось, что это вицмундир почтмейстера. Но никто в этом, разумеется, не разбирался! У нас шла кампания ненависти – «убей фашиста!» и так далее… В Эстонии ко мне отнеслись несравненно лучше, чем в России. В Эстонию я приехал добровольно, меня туда никто не звал. Если я выбрал ее сам, если в ней я сумел выжить, если в ней меня издали, то я должен сам отвечать за свой выбор. А то, что было во время войны… Как работали украинские каратели, ты, наверно, знаешь. Они работали в Белоруссии, в Прибалтике, в Чехословакии и так далее. То, что Эстония была объявлена judenfrei и Розенберг прилетал поздравлять – этот момент был. Ну, как родная советская – читай: русская – власть разобралась с Михоэлсом, ты знаешь. И с еврейским антисионистским комитетом. И вся кампания против врачей-убийц, и подготовленное переселение – это было, так что здесь память памятью, но если ты выбираешь жизнь в этой стране, то, вероятно, ты выбираешь это не раньше, чем все-таки отделяешь прошлое от настоящего.

БРОДСКИЙ И ПИАР

Понял. Вот ты сказал, что, по твоему мнению, Бродский – поэт не высшего ряда. И я хочу тебя спросить: насколько, по-твоему, важна для писателя биография? Если б Бродского не выслали на Север, а после на Запад, и он остался бы в Питере, то ходил бы сейчас по презентациям с целью поужинать, как некоторые его коллеги. «Рыжему сделали биографию». Пушкин, Лермонтов, пиар, судьба… Тема зон и тема отъезда в Нью-Йорк – это хорошо по пиару. А так бы…

– Бродский не сидел ни одного дня. Он был в ссылке. Он был выслан на сто первый километр, где практически ничего не делал. Был навещаем друзьями. И не просто приобрел международную известность, но еще и начал хорошо жить. Сохранился снимок, где Бродский – а на дворе начало шестидесятых – сидит на скамеечке, и на ней, чтоб было видно, лежит пачка «Честерфилда». Да в 1963-м здесь никто не знал, что существует марка сигарет «Честерфилд»! О чем ты говоришь! Да, пиар у Бродского был, да…

Биография решила все. Ахматова была права.

– Да, известная фраза: «Какую биографию они делают нашему рыжему!» Другой вариант: «Кажется, они сговорились сделать нашему рыжему биографию».

Вот и Довлатов. Не уехал бы, не умер бы не где-нибудь, но в самом Нью-Йорке – опять бы не было истории. Примеры можно множить. Последний из них – Евтушенко. У него длинная, богатая биография, но – стал ли он первым поэтом? Короче, все эти вопросы я объединяю в один: судьба, пиар, биография.

– Вопрос в чем заключается?

Какова роль в успехе реальных заслуг писателя и пиара, везения и судьбы. Это самое важное.

– Я думаю, это не самое важное.

И тем не менее. Люди интересуются. Человек что-то пишет – это одна история, а как его оценивают – другая… Вяземский почитал записки Пушкина и сказал: «Не знал я, что он был такой умный».

– «Оказывается, Пушкин думал!» – была такая фраза. Значит, так. Всегда можно разделить два момента, которые сегодня звучат так: есть товар, а есть бренд. Раскрученность бренда далеко не всегда соответствует качеству товара. Самый раскрученный бренд в литературе такой: самый великий писатель. Я могу сказать, что, если хоть что-то понимаю в литературе, Томас Манн никогда не был хорошим писателем. Тем не менее у литературной общественности составлено такое мнение, что Томас Манн – классик и писатель великий. В Советском Союзе жил гениальный писатель – Морис Симашко. Но поскольку он был слишком умен и писал слишком хорошо – для весьма тупой литературной общественности, та его не знала. По этой причине сейчас его практически никто не помнит. Хотя он умер всего несколько лет назад.

Как, как ты говоришь его звали? Семашко?

– Морис Симашко. С Бродским произошло во многом аналогичное. Потому что. Когда в 1966 году Бродский написал «Пилигримов», это были по-настоящему хорошие стихи, достойные войти в антологию мировой поэзии. И это сразу почувствовали все. «Пилигримов» перепечатывали машинистки. В пяти копиях. Люди это передавали друг другу. Помнили наизусть. Читали на студенческих пьянках. «Пилигримы» были очень сильным стихотворением… Позднее Бродский сначала захотел уехать, потом раздумал, потом его вызвали и сказали: «Вы подавали на отъезд? Ну так уезжайте». Потом он написал открытое письмо Брежневу. О чем Брежнев никогда не узнал, зато узнала западная общественность, для которой это в самом деле и было написано. Потом Бродский стал писать стихи в Америке, и весь, условно говоря, неоклассицизм alarusse, его стансы на темы античной истории, а потом просто истории не стоят абсолютно ничего вообще. Потому что поэзии там нет нисколько, это не больше чем зарифмованная проза.

Но не залитованная!

Я смеюсь, Веллеру же это не смешно. Тем более что у него зазвонил телефон. Мы сделали паузу. Я, пользуясь случаем, выпил. Веллер договорил по мобиле и тоже выпил, и стал объяснять мне:

– В поэзии главное – это эмоциональный накал, многозначность этого эмоционального накала. Накал облечен в формальную поэзию: размер, ритм, рифма. В этом отношении именно Высоцкий – это поэзия, а Бродский, уехав в Америку, написал считанные строки. Я и сейчас с удовольствием вспоминаю: «Лучший вид на этот город, // Если сесть в бомбардировщик». Но это не самые лучшие стихи.

Это, кстати, про какой город?

– Я тоже не помню сейчас. Но это американские стихи…

ТЕОРИЯ КУМИРОВ

– У меня есть своя теория искусства, своя теория необходимости создания и существования кумиров в литературе. Это имеет лишь косвенное отношение к литературному качеству. Значит, в любой культуре, в любой литературе потребен номер первый навсегда. У англичан – Шекспир, у итальянцев – Данте и так далее. А еще потребны номера вторые и номера третьи. Часто они взаимозаменяются. Их не требуется больше, чем требуется. В свое время существовал Блок. Великий поэт Серебряного века. Теперь Блок оказался во многом заменен Гумилевым. Хотя Гумилев был несравненно более слабым поэтом, чем Блок. Но не могут существовать Блок и Гумилев одновременно! Фраза о том, что в литературе места всем хватит, не более чем благоглупость. Всем – не хватит! Как мы не можем потребить сто блюд, так мы не можем потребить сто великих поэтов. Мы можем потребить несколько великих, плюс десяток хороших, плюс таких-то на любителя, а остальным нет места в социокультурном пространстве, оно ограничено. Если человек, используя потребу времени, используя разнообразные хитрые приемы, занимает вот это место в соответствии с эпохой, он живет на нем очень долго и для других места уже не оказывается. Таким образом, когда в эпоху жесткого застоя Бродский стал символом изгнанной из России свободной русской поэзии и когда вдруг жалкие эмигранты стали писать: «Иосиф Бродский – Большая Берта русской литературы», – соревноваться с этим было бессмысленно. Потому что был создан миф. И этот миф соответствовал устройству человеческого сознания. Мне доводилось разговаривать интимным образом, по-свойски за чаем, с профессорами русской литературы американских университетов, и у них разговоры про качественное значение поэзии Бродского вызывали только пожатие плеч. Хотя, говорили все они, женам очень нравится. Конечно же, это давно известно: элемент биографии очень важен, чтобы поразить человеческое воображение. Но биографии мало. Потому что… в литературе XXвека есть блистательный прием. Прости, я оговорился: блистательный пример. Образцом мужественности и стойкости остается Эрнест Хемингуэй. Солдат. Мужчина. Охотник. Спортсмен. Рисковый человек. Который был на фронте, ранен в восемнадцать лет и так далее – вот это настоящий символ. Значит… Ремарк Эрих Мария просидел два с половиной года на жутком Западном фронте, прошел все, написал лучшую книгу о Первой мировой войне «На западном фронте без перемен», но НИКОГДА не кичился своим военным прошлым и не вел себя с тем умным кокетством, когда человек вроде бы ведет себя скромно, а все кругом восхищаются. Тонкое умение.

Артистизм.

– Это гораздо больше, чем артистизм. А пример еще более вопиющий – это Михаил Михалыч Зощенко. Который просидел три года в окопах Первой мировой. Который ушел на войну вольноопределяющимся и выслужился в штабс-капитаны. Который был трижды ранен. Был травлен газами. Который был награжден за храбрость солдатским Георгиевским крестом и Анненским темляком на шашку. Он никогда ничего не говорил – боевой, награжденный орденами – о своем геройском военном прошлом. Литературно, публично. Никогда он не был символом мужественности. Вот какая, понимаете, история. Люди бывают настоящими трапперами, то есть охотниками, люди пересекают в одиночку океан, но никто из них не был таким символом мужественности! Надо заботиться о том, чтоб твой облик, твое творчество, твоя биография, твой внешний вид, твоя самоподача и твое умение наладить контакт с журналистами находились в некоей единой гармонии, – вот так создаются биографии великих писателей. Которые очень редко соответствуют качеству их творчества.

ПРАВИЛЬНЫЕ ДЕВЧОНКИ

Да-да, и насчет имиджа. По Хемингуэю, еще надо правильных девчонок подгонять. Чтоб люди их видели рядом с тобой и смекали.

– Абсолютно справедливо насчет правильных девчонок. Дело в том, что его вторая жена, Полина Пфайфер, которая вращалась в среде золотой молодежи, обеспечила ему на своих деньгах и на своих связях после выхода его второго романа «Прощай, оружие!» максимальную раскрутку и ввела его в моду, – она сыграла огромную роль в его судьбе. Я полагаю, что именно ради этого он разошелся с Хэдли, своей первой женой, родившей ему двоих сыновей. Он знал примерно, что он и за что продал. Вот потому всю жизнь он и пил. Об этом он написал и «Снега Килиманджаро», и «Недолгое счастье Френсиса Макомбера». Он написал это о писателе, который продал себя за деньги нелюбимой женщине – за деньги, славу и образ жизни.

КОНКУРЕНЦИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ

Ну, писатели и бабы вообще такая тема тяжелая… там не найдешь концов. (Писатели и алкоголизм – еще хуже.) Ну хорошо… Как говорил Луи Армстронг, «я по наивности раньше думал, что людям нужна музыка – а им нужно шоу, увы». Людям не нужны просто тексты, которые поступают ниоткуда, из деревни, под псевдонимом, им нужен писатель в виде осязаемого персонажа, это же игра… Люди немножко хотят – возвращаю тебя к предыдущему вопросу, – чтоб у писателя была биография. Им, наверно, приятно, что Аркадий Гайдар командовал полком в четырнадцать лет и пачками расстреливал белых патриотов.

– Ну, полком все-таки в шестнадцать.

Да! И Хемингуэй, которого ты не любишь…

– Почему это я его не люблю? Ты не можешь этого знать. Я к нему всегда относился очень хорошо.

Я, кстати, помню, как в юности сам его дико любил, а потом как-то так… Так вот в этом нет ничего плохого, как мне кажется, что люди видят не только тексты Хемингуэя, но и всю эту его пиаровскую линию. Тот же Зощенко – перед кем он мог распространяться насчет своего офицерского прошлого, перед комиссарами и чекистами? (Которые его чудом сразу не расстреляли, но потом-таки удавили). Очень хорошо, что ты сравнил Хема с Ремарком…

– Дай я вставлю два слова. Зощенко по природе был человеком тихим, скромным. Героем он был на фронте. Когда того требовала обстановка. Подобно большинству героев, вне сферы действия это был не только обычный, но и тихий, скромный, вежливый человек. Я знаю сегодня настоящих суперменов, они прошли такие горячие точки планеты, что все эти Рэмбо надутые отдыхают. Но в быту – нормальные люди. Которые не хвастаются не только потому, что они под подпиской, а потому, что в их кругу, в их представлении, это было бы жлобство. Плебейство. Только дешевые будут хвастать этим! А Зощенко был сильно не дешевкой. Но одновременно он не был пиарщиком.

Очень хорошо. Это одна история, но ты когда сказал, что в литературе не хватит всем места, – очень интересная мысль – этим еще раз обозначил, что надо сражаться за место в литературе! И читатель видит не только тексты под псевдонимом, вот, дескать, текст номер пятнадцать и семнадцать, и пусть они десять лет пишут, а потом, когда выяснится, кто из них более великий, мы обнародуем фамилию. Это один подход – не самый, может быть, интересный. Куда интересней носиться с бородатым романтическим американским красавцем. Зощенко молчал, потому что победили красные, а не белые, и Ремарк молчал, потому что немцы проиграли. Ремарк был на побежденной стороне. Что его нехорошо характеризовало как героя – тяжело пиарить побежденного. Ну вот, допустим, Хем подвинул Ремарка… Интересно, кого же, по-твоему, подвинул Бродский? Кого – первого поэта – он скинул с пьедестала своим грамотным пиаром?

– Мы не должны забывать, что при жизни Пушкин никогда не был номером первым, он был третьим. Первый был Крылов, второй – Жуковский, третий – Пушкин. Но места, они меняются… Что касается борьбы, достаточно посмотреть, как борются между собой актеры. Уж там-то, на сцене или перед телекамерой, точно места хватает только на одного! Боливар не влезает в экран на две камеры! Значит, и в российской, в советской еще литературе сложилась интересная ситуация. Один центр – это были соперничающие между собой за первое место Вознесенский и Евтушенко, самые крупные величины. Ну, часто говорили, что Евтушенко более понятный и традиционный, а Вознесенский более новатор, больше поэзии, а другие говорили, наоборот. Второй центр – это был Бродский, который являл собой поэзию абсолютно неподцензурную, внеофициозную, оппозиционную, никак не маневрирующую, чтобы договориться с властью, – совершенно свободную. Это имело в советское время огромное моральное и психологическое значение. А был еще и третий центр, который обращался к народу напрямую – Высоцкий. Книг у него не было при жизни ни одной. А с магнитофонов он звучал из каждого окна. И каждый из центров стремился отпихнуть других. Совершенно понятно, что Бродский ненавидел Евтушенко с Вознесенским; они, дико ревнуя друг друга, ненавидели Бродского, а что касается Высоцкого, они доставали его все: а ты, мальчик, со своей гитаркой отойди, куда ты суешься со своим свиным рылом в наш калашный ряд. Время, оно очень часто – да! – расставляет все по своим местам. Высоцкий у нас уже встал реально на первое место, потому что вот прошло уже двадцать восемь лет, как его нету, но до сих пор он остается живым и звучащим, – таких случаев в истории российской поэзии не было. Теперь даже до идиотов стало доходить, что это – поэзия. Высоцкий вернул поэзию к ее истоку изначальному! Когда поэт сам пишет стихи и сам исполняет их своим голосом со своим выражением под свой собственный нехитрый аккомпанемент – это то, с чего поэзия началась! Но для наших ребят признать Высоцкого означало бы расписаться в том, что они на втором месте. Трудность в том, что литературные критики – это, как правило, лузеры, аутсайдеры с резко пониженным креативным началом. Что интересно, в наши времена в России уже типична история, когда критик начинает писать книгу, чаще всего роман. То есть представьте себе извращенную последовательность событий! Сначала он оценивает, поучает и критикует других, потом начинает что-то делать сам. А ты зайди-ка с другого конца! Ты сначала сделай сам что-то, что чего-то стоит, а уже после этого начинай критиковать. Вот меня поразило в возрасте двадцати пяти лет изречение, прочитанное на стенке над головой моего друга, работавшего в Петропавловской крепости в музее: «Критик должен быть готов в любой момент по первому требованию заступить на место критикуемого и исполнять его обязанности профессионально, исчерпывающе и компетентно; в противном случае критика становится наглой, самодовлеющей силой и превращается в тормоз на пути культурного прогресса». И подпись меня поразила: «доктор Йозеф Геббельс». Это одна из тех вещей, которые примиряют меня… не с фашизмом, разумеется, а именно с Германий и с немцами. Потому что кампания Холокоста – это вечный позор в истории Германии, вечное преступление, и тем не менее немцы остаются великой нацией. Внесшей огромный вклад в мировую цивилизацию. По сравнению с этим всем… Кто там первый поэт России? Какие мелочи.

ГИТЛЕР И ПОЛИТКОРРЕКТНОСТЬ

Да-а-а… А вот такая тема: Гитлер и политкорректность. Если бы она была в 1944-1945-х, то с Гитлером бы вели переговоры, провели бы в Германии выборы свободные под надзором международных наблюдателей…

– Разумеется! А ты думаешь иначе?

…сказали бы: ну, евреев там пощелкали немного, ну что делать, бывает…

– …но самое главное – человек встал на путь мира, на путь переговоров, готов прекратить лить кровь, признает свои ошибки, обещает, что больше не будет, самое главное – что перестали убивать. А остальное неважно. Да, разумеется! Так бы и было. Но дело в том, что у каждого века было свое мракобесие. Мракобесие нашего времени, начала XXIвека, называется «политкорректность». Политкорректность на самом деле означает, что есть истины, говорить которые нельзя, аморально, безнравственно и преступно. Это ничуть не лучше некоторых взглядов святой инквизиции!

РУССКИЕ – НЕ БЕЛЫЕ ЛЮДИ?!

Да-а-а… Согласен с тобой: политкорректность – ужасная, отвратительная вещь. Американцы ее применяли только для разводок и никогда для себя.

– Видишь ли, в наши дни, когда исламские террористы испражнялись в храме Рождества Христова, взяв монахов в заложники, а европейские страны заявляли, что Израиль не должен причинять им вреда… А потом европейцы разобрали этих террористов по своим странам, дали им приют и статус политических беженцев – вывод напрашивается необыкновенно горький для нас. Эта цивилизация не заслуживает права на жизнь. Это шакалы, а не люди.

Белая цивилизация?

– Белая цивилизация.

В смысле, они – европейцы и американцы, не мы же, русские…

– Я не отделяю себя от этой цивилизации. Если вы хотите носить американские джинсы, слушать американский джаз и так далее, и тому подобное, то не заявляйте: мы – другие.

 «Кто сегодня любит джаз, завтра родину продаст». Ну, джинсы – это не более чем джинсы. Срам прикрыть.

– При том что нельзя дистанцировать себя от того, чем ты пользуешься, во что ты по быту встраиваешься, за счет чего ты в известной степени живешь. Это – искусственное дистанцирование, которое является моральным иждивенчеством.

Наши американские джинсы явно сшиты в Китае, там сейчас все шьется.

– Не в этом счастье.

Просто джинсы китайские. На них только лейбл американский. Только на жопе написано, что они американские, а так-то…

– Ты хочешь сказать, что Россия не принадлежит к…

К белой цивилизации.

– …к иудеохристианской культуре?

Только отчасти принадлежит, но по сути русские не являются белыми людьми. Между русскими людьми и белыми лежит пропасть, я говорю это как русский человек, который довольно много времени провел на Западе, тепло к нему относится и говорит на некоторых его языках, то есть не чувствует себя там потерянным и совсем уж чужим. Я все-таки бывший германист и бывший американист.

– Ты считаешь, что наши ценности – чисто человеческие, чисто ментальные – иные, чем ценности человека Италии и Америки?

Во многом иные. Тут водораздел какой? Имеет ли ценность человеческая жизнь как таковая, сама по себе? Там сразу говорят – да, а у нас надо сперва доказать, что ты хороший парень.

– «Да» говорят политики. И «да» говорит левая интеллигенция. Итальянские бандиты, американцы из нищих гетто и так далее отнюдь не говорят «да». Они остаются такими же людьми, которыми были всегда. Вот на Востоке к этому отношение другое… И взрывают они себя вместе со своими врагами за милую душу. А вот ни в Европе, ни в Америке, ни в России это дело не канает. Представление об этом и том свете другое и так далее…

Я возвращаю тебе удар…

– Я не наносил тебе никакого удара, я даю тебе интервью. Я не могу спорить с тобой, ибо это лишено смысла. Вероятно, точно так же тебе нет смысла спорить со мной. Потому что, как я понимаю, моя задача – изложить свое мнение по разным вопросам, а твоя – повернуть это дело так, чтобы я это мнение излагал. Я правильно понимаю?

Да, но…

– Вот и излагай.

Но хотелось бы не просто услышать изложение твоих взглядов, но и обнаружить в этом изложении некоторую парадоксальность. Потому что без парадоксальности трудно себе представить хорошее интервью. На мой взгляд. Должна быть некоторая противоречивость.

– Х… ты от меня дождешься противоречивости.

Ха-ха-ха! Вот это ты хорошо сказал. И тем не менее. Вот ты говоришь, что мы ментально такие же, как белые, а Восток другой, не такой, как мы. Но какие англичане и какие американцы кидались под танки со связками гранат? Какие французы, как Гастелло, х…ярили?

– Скажи, пожалуйста…

Никакие!

– Мы отвлекаемся. Потому что это наглый п…деж и провокация.

Ну, провокация.

– Это тот очень дешевый квасной шовинизм, который воспитывали в советских школах. Где объясняли, что Россия – родина африканского слона. Что это Россия изобрела патриотизм, это Россия изобрела героизм, это Россия изобрела самоотверженность. Можно подумать, б…! А до тех пор, пока не появилась Россия, этого не было. Ты сначала почитай английскую историю, а потом неси эту ерунду.

Теперь ты мне ответь на вопрос…

– …а скажи, пожалуйста, зачем надо под танки с гранатами кидаться самому? Человеческое тело обладает дополнительной взрывной силой?

В подтверждение твоей правоты…

– Нет, ты скажи: зачем с гранатами под танк бросаться?

Я скажу так…

– Нет, не отвечай, я ж не заставляю…

Отвечу. Хорошо, Миша, ты совершенно прав. Мы, русские, точно так же как французы, чехи, голландцы и х…янцы, сдались через две недели после объявления немцами войны и сказали: да и х… с ним, покомандуют нами немцы, а потом как-нибудь от них освободимся.

– Ты абсолютно…

…и потому мы, как французы, совершенно цивилизованные белые люди.

– Ты абсолютно не знаешь истории Второй мировой войны. Поэтому, если ты хочешь со мной спорить… То спорить мы не будем. Сейчас мы еще немного выпьем и разойдемся. (Слово «разойдемся» он зря сказал, ох зря… – И. С.) А говорить мы будем так: ты будешь спрашивать, я буду отвечать. Всё! Потому что если бы ты почитал про кампанию 1941 года, ты бы знал, что немцы разбили русских гораздо больше, чем французов. Их наступление в России было гораздо быстрее, чем во Франции: за те же три недели, что продолжалась французская кампания, они заняли территорию несравненно большую, чем Франция. Немцам противостояло живой силы и техники в несколько раз больше, чем во Франции, и потери немецкие были в несколько раз меньше относительно тех, кого они били, чем во Франции. То есть разгром, который учинил вермахт Красной Армии летом 1941-го, в несколько раз превосходит разгром, который вермахт учинил Франции. Только там это называется «позорный разгром», а у нас называется «мужественное сопротивление». Так что вот эту х…ю, которую изобрели генерал Махмуд Гареев, и отдел соответствующий ЦК, и Институт военной истории при Главпуре Красной Армии, мне знать не надо. Это все для пенсионеров.

Надо было сдаться, действительно…

– А при чем здесь «сдаться»? Ни одна страна не имела столько предателей, сколько Советский Союз во Вторую мировую войну! Не суйся со мной в дискуссию, у нас разные весовые категории. Тем более не понимаю, зачем тебе это надо.

Белая цивилизация, белые люди… надо было сдаться…

– Что ты имеешь в виду, что они сдавались, а мы дрались? А вот х… тебе! Потому что у нас была не та территория, не то соотношение воинских сил, потому что у нас была совсем не та система воинских союзов, потому что п…дили нас они, как не п…дили они никого. И бежали мы, как не бежал никто. И переходили мы на сторону врага, как не переходил никто.

Франция официально вся перешла на сторону врага, например.

– А п…деть не надо.

Ну как же?

– Я этим занимаюсь всю свою жизнь! А ты мне хочешь доказать, что ты умней меня!

Я не хочу тебе доказывать, что я умней тебя. Я, наоборот, решил согласиться с тобой в том, что мы принадлежим к белой цивилизации…

– Не может быть!

…и, как французы, мы сдались сразу. И когда немцы нас оккупировали, то мы вели себя тихо-мирно.

– Скажи, на чем основываются твои познания о кампании 1941 года? Вот что ты читал кроме школьного учебника, газет и журналов? Что ты читал?!

Я скажу так: в Париже было гестапо, а в Москве – нет…

– Нет, одну секундочку: знания откуда твои?

Да какие у меня знания…

– А если «какие у тебя знания», то не …би мне мозги. Х…ли ты мне …бешь мозги? Еще ты меня будешь до…бывать!

ИТОГО

Ну, слово за слово, дальше мы, как Миша опрометчиво предложил, «разошлись», то есть разругались и дня три вообще не разговаривали. Потом помирились и даже обмыли получение им эстонского ордена Белой Звезды.

Но это ладно. Самое же забавное в том, что беседа наша продолжалась – по счетчику на диктофоне – 68 минут. Если вычесть предисловие, когда мы выясняли и оговаривали формат беседы, или уж не знаю, как это назвать, и перепалку, то останется чистого времени – вы будете смеяться – ровно час, с точностью до минуты.

Как мы и договаривались на берегу. Что значит точность…

Фото: ИТАР-ТАСС

Опубликовано в журнале «Медведь» №122, 2008