«Иду по трупам? Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста»
Полная публикация дневников Ольги Берггольц — полезное лекарство для людей со слабой исторической памятью
Вместе с писателеНаталией Соколовской читаем дневниковые записи Ольги Берггольц
Контекст
«Теперь-то мы хорошо почувствовали свою силу, — сказала Ольга Берггольц по радио в день прорыва блокады 18 января 1943 года, — Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем — нам еще многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим все... Уж теперь-то выдержим». Что пришлось выдержать ленинградцам и ей самой до, во время и после войны, но о чем невозможно было сказать в стихах и предназначенной для печати прозе (автобиографическая книга «Дневные звезды»), Ольга Берггольц записывает в дневниках, отрывки из которых полезно прочитать и спустя 70 лет после тех событий.
1936-й: «Жизнь в целом стала лучше и веселей, это правда, я чувствую это»
Вторая половина 1936 года. Начинает работать маховик Большого террора.
Дневниковая запись от 24 августа 1936-го: «<...>Процесс троц-зин центра <...>Поднимается какая-то холодная и почти неэмоциональная ярость, которая физически душит. ...Надо выработать в себе холодность и жестокость к людям наряду с доверием. <...>Они пятнали партию. А все-таки она незапятнанна. Нет, суки, за...е, и те, что на скамье, и те, что еще не попались...<...> не вам, не вам, суки, торжествовать и осуждать партию. <...>Преданностью до последней клетки, нетерпимостью даже к антисоветской дружеской шутке — отвечать на это».
3 сентября 1936-го: «Положение вообще в Союзе не из веселых, по партийной линии много исключений, арестов и т.д. «Иду по трупам»? Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста. А мелкие, блошиные угрызения, вероятно, от интеллигентщины<...>
26 ноября 1936-го: «Вчера слушала доклад Сталина на съезде. Трижды будь благословенно время, в которое я живу единый раз, трижды будь благословенно, несмотря на мое горе, на тяготы! Оно прекрасно. О, как нужно беречь каждую минуту жизни. И вот эта родина, эта конституция, этот гордый доклад — ведь в этом вся моя жизнь <...>. Она оправдана эпохой, она спасена и обессмерчена ею, мне лично стало за эти годы жить горше и тяжелее, а жизнь в целом стала лучше и веселей, это правда, я чувствую это...» (из книги «Между молотом и наковальней. Союз советских писателей СССР. Документы и комментарии». Т. 1. М. РГАЛИ. РОССПЭН. 2010).
«Несмотря на мое горе...» В июне 1933 года умерла Майя — дочь Ольги Берггольц от второго мужа, в марте 1936 года умерла ее дочь от первого мужа — Ирина. И все-таки она цитирует Сталина: «жить стало лучше, жить стало веселей...» Но слова «это правда, я чувствую это» больше похожи на самогипноз.
В августе 1936-го ее назначают завредакцией газеты «Литературный Ленинград», где начинается травля Корнилова. Не исключено, что некоторые редакционные статьи этого периода написаны самой Берггольц. В марте 1937-го Корнилов арестован, и в дневнике Берггольц появляется запись: «Борьку не жаль. Арестован правильно, за жизнь».
1939-й: «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами»
В апреле того же года арестован «неистовый ревнитель пролетарской чистоты», известный критик, идеолог РАППа Леопольд Авербах, которого с Берггольц связывали несколько лет близких отношений. Они познакомились в 1931 году, ей был 21 год, ему 28. Он был племянником Якова Свердлова, его сестра была замужем за Генрихом Ягодой, сам он был женат на дочери Бонч-Бруевича. В мае 1937-го Берггольц записывает: «Еще раз буду расплачиваться за Авербаха...» Случилось то, чего она боялась, — ее исключают из кандидатов в члены ВКП(б) и из Союза писателей. В июле она вызвана на допрос в качестве свидетеля в НКВД. Спрашивают об Авербахе.
В феврале 1938 года Корнилов расстрелян. В декабре 1938 года арестована Берггольц. В 1939-м, выйдя из тюрьмы, она посвящает Корнилову стихи, еще не зная, какая участь его постигла: «И плакать, и плакать, и плакать мы будем,/ мы знаем с тобою о чем». Ясно, что это не только о смерти их общей дочери.
Известно достоверно: в войну и в блокаду входил человек, избавленный не от всех, но от многих иллюзий. Входил состоявшийся Поэт.
Итак, с 14 декабря 1938 по 3 июля 1939 года Берггольц находилась в тюрьме. О том, как был получен доступ к следственному делу, рассказано в книге «Ольга. Запретный дневник», вышедшей в печать два года назад. Там же впервые приведены факсимиле документов из дела. О том периоде своей жизни Берггольц тоже оставила дневниковые записи.
Для правдивого слова о Ленинграде еще, видимо, не пришло время... Придет ли оно вообще?
14 декабря 1939-го: «Ровно год тому назад я была арестована».
Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи»<...>
<...>Вот на днях меня будут утверждать на парткоме. О, как страстно хочется мне сказать: «Родные товарищи! Я видела, слышала и пережила в тюрьме то-то, то-то и то-то... Это не изменило моего отношения к нашим идеям и к нашей родине и партии. По-прежнему, и даже в еще большей мере, готова я отдать им все свои силы. Но все, что открылось мне, болит и горит во мне, как отрава.<...>»
А вот из подготовительных записей ко второй части «Дневных звезд»: «...Но если я не расскажу о жизни и переживаниях моего поколения в 37–38 гг. — значит, я не расскажу главного<...> Великая, печальная, молчаливая вторая жизнь народа! ...Эта вторая жизнь. Если б мне только написать о ней...»
1942-й: «Не говорят правды о Ленинграде... запрещено слово «дистрофия»
В марте 1942-го ленинградский Радиокомитет, где с начала блокады работала Берггольц, командировал ее, только что потерявшую мужа, истощенную, на грани дистрофии, в Москву. Она провела в столице меньше двух месяцев, постоянно порываясь вернуться.
О том, с чем столкнулась она в Москве, Берггольц писала в дневнике: «Здесь не говорят правды о Ленинграде...» «...Ни у кого не было даже приближенного представления о том, что переживает город... Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода...» «запрещено слово «дистрофия», — смерть происходит от других причин, но не от голода! О, подлецы, подлецы!» «В то же время Жданов присылает сюда телеграмму с требованием — прекратить посылку индивидуальных подарков организациям в Ленинград. Это, мол, «вызывает нехорошие политические последствия». «По официальным данным умерло около двух миллионов...» «А для слова — правдивого слова о Ленинграде — еще, видимо, не пришло время... Придет ли оно вообще?..»
Берггольц была готова к тому, что надежды и народа, и ее собственные на послевоенное «послабление» не оправдаются. «Живу двойственно: вдруг с ужасом, с тоской, с отчаянием — слушая радио или читая газеты — понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит, понимаю это сердцем, вижу, что и после войны ничего не изменится Но я знаю, что нет другого пути, как идти вместе со страдающим, мужественным народом, хотя бы все это было — в конечном итоге — бесполезно», — запишет она в дневнике 12 апреля 1942 года.
Живу двойственно: вдруг с ужасом, с тоской, с отчаянием — слушая радио или читая газеты — понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит
А на следующий день другая запись, она касается отца Берггольц, врача, немолодого, истощенного блокадой человека, высланного из города за «неподходящую» фамилию: «...почтенное НКВД «проверяет» мое заявление относительно папы. Еще бы! Ведь я могу налгать, я могу «не знать всего» о собственном отце, — они одни все знают и никому не верят из нас! О, мерзейшая сволочь! Ненавижу! Воюю за то, чтоб стереть с лица советской земли их мерзкий, антинародный переродившийся институт. Воюю за народную советскую власть, за народоправие, а не за почтительное народодействие. Воюю за то, чтоб чистый советский человек жил спокойно, не боясь ссылки и тюрьмы. Воюю за свободное и независимое искусство».
«ОНИ делают с нами что хотят», — дневниковая запись от 9 апреля 1942 года.
1949-й: «Даже луна гналась за нами, как гепеушник»
«Они» и после войны делали что хотели. Власть быстро напомнила народу-победителю, кто в государстве хозяин. Уже в 1945-м Берггольц поставили на вид, что она культивирует в своих стихах тему блокадного страдания. В 1946 году с солдат-победителей сняли выплату пенсии за ордена. В том же году вышло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». В 1947 году отменили выходной в День Победы. А вскоре и инвалидов войны стали выселять на 101-й километр, чтобы своими обрубками да инвалидными тележками не омрачали счастливой жизни советского народа.
В 1949 году началось «ленинградское дело». Одной из первых его жертв стал Музей обороны и блокады Ленинграда — не так была освещена роль Сталина. Основатель музея Лев Раков был арестован. Сам музей закрыли. Часть уникальных экспонатов была распределена по другим музеям. Часть уничтожена. Именно с 1949 годом связана история прибитого к садовой скамейке дневника, которая тоже рассказана в книге «Ольга. Запретный дневник». В этой прибитой тетради оказались записи о жизни села Старое Рахино, записи о сталинском колхозном ГУЛАГе:
«...И эта страшная «установка»: «Не вооружать паспортами»! Оказывается, колхозники не имеют паспортов... Итак, баба умирает в сохе, не вооруженная паспортом... Вчера <...> видела своими глазами, как на женщинах пашут. Репинские бурлаки — детский сон».
В этой записи есть и такие строки: «...жизненной миссии своей выполнить мне не удастся — не удастся даже написать того, что хочу: и за эту-то несчастную тетрадчонку дрожу — даже здесь».
На отдельных листах сохранилась и запись от 31 октября 1949 года, в ней рассказано о поездке вместе с мужем, Георгием Макогоненко, на дачу.
«В день отъезда Юра прибежал из издательства дико взволнованный и сказал, чтобы я уничтожила всякие черновики, кое-какие книжонки из «трофейных», дневник и т.д. Он был в совершенном трансе — говорит, что будто бы услышал, что сейчас ходят по домам, проверяя, «что читает коммунист», т.е. с обыском. <...> Меня сразу начала бить дрожь, но вскоре мы поехали. Ощущение погони не покидало меня. ...Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, — «вот эта... Нет, проехала... Ну, значит,— эта?»
...Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник».
Из той же октябрьской записи явствует, что Берггольц вполне могли сделать одним из фигурантов «ленинградского дела»: «...Публичная Библиотека получила задание — доставить компрометирующие материалы на «Говорит Ленинград». ...Все наше бывшее партрукво во главе с Кузнецовым, Вознесенским (оба расстреляны по «ленинградскому делу». — «МН») и т.д. — посажено... Теперь в Лде массовые исключения из партии, аресты... Не будет ничего удивительного, если именно меня как поэта, наиболее популярного поэта периода блокады, — попытаются сделать «идеологом» ленинградского противопоставления со всеми вытекающими отсюда выводами, вплоть до тюрьмы».
С начала 50-х Берггольц лечится от алкоголизма, лежит в клиниках, которые напоминают ей о тюрьме. Лечение не помогает, потому что причина ее болезни, как считает сама Берггольц, находится в страшном расхождении с окружающей действительностью, с невозможностью мириться с ложью и в то же время неизбежным участием во всеобщей лжи.
Дважды за 1952 год Берггольц побывала на очередной «стройке века» — Волго-Донском канале. Так же как и гигантские строительства 1930-х годов, это осуществлялось в основном силами заключенных. Берггольц видит страшное людское страдание. Но так же, как и в 30-е годы, от писателей требуется восхваление «великой стройки коммунизма», участие во всеобщей лжи.
Дневники Берггольц берегла как зеницу ока — и после тюрьмы, и в блокаду, и во время «ленинградского дела». Она прекрасно отдавала себе отчет, какой документ эпохи сохраняет для потомков. Она могла неоднократно уничтожить часть дневников, компрометирующих ее в глазах будущих поколений, но сохранила все. Понимала, что эти дневники — история болезни всей страны.
Дневники Ольги Берггольц, несомненно, — самая значительная, самая современная и своевременная, но полностью пока не изданная ее книга. Полная их публикация позволит нам еще раз — а многим и впервые — подумать над тем, почему сегодня мы такие. Позволит распознать в сегодняшнем дне приметы того времени — по сути, не прошедшего, недоосмысленного, недопережитого, не принятого в сердце.
Фиксировать события своей душевной жизни вошло у Ольги Берггольц в привычку с детства. Отличительная их черта — предельная откровенность. Сегодня дневники поэта хранятся и в ее личном фонде в Пушкинском доме (ИРЛИ РАН), и в Российском госархиве литературы и искусства (РГАЛИ). Основная часть дневников (РГАЛИ) в настоящее время готовится к публикации. Часть дневников 1939–1949 годов вошла в книгу «Ольга. Запретный дневник» (СПб., Азбука, 2010), где опубликованы письма Берггольц к отцу, хранящиеся в Пушкинском доме (публикация Н. Прозоровой). Отроческий дневник О. Берггольц опубликован в книге «Так хочется мир обнять./О.Ф. Берггольц. Исследования и публикации» (СПб., Изд-во Пушкинского дома, 2011; публикация Н. Прозоровой). Дневник О. Берггольц 1928–1930 годов, также хранящийся в Пушкинском доме, опубликован в книге «Я буду жить до старости, до славы»…: Борис Корнилов» (СПб., Азбука, 2012; публикация Н. Прозоровой).
Комментариев нет:
Отправить комментарий